Режиссер Валерий Фокин, композитор Александр Бакши и художник Александр Боровский — команда, создавшая знаменитые «Нумер в гостинице города NN», «Превращение», «Шинель», — сработала в «Сатириконе» моноспектакль Константина Райкина. Сценическое переложение повести Достоевского «Записки из подполья» в исполнении Райкина оборачивается грандиозным сеансом обличения низости человеческой природы.
Моноспектакль |
12+ |
Валерий Фокин |
1 час 30 минут |
Сцена «Сатирикона» закрыта глухой стеной, актеру оставлена узкая полоска авансцены. Райкин выходит перед стеной с книгой в руках, открывает ее наугад — и зачитывается. Публика привлекает его внимание смехом. Удивительная реакция, принимая во внимание, что после картины 1976 года «Труффальдино из Бергамо» других комедийных ролей он не играл. «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться, — обращается он к залу, — ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым». На «насекомом» переглядываются те, кто помнит его в «Превращении», сделанном той же командой — режиссер Фокин, композитор Бакши, — там он превращался в насекомое. Вообще, нравственные мутации, подвалы сознания — давний предмет исследования Райкина. В нем не хватало только «Записок из подполья».
Райкин читает книгу вслух. Откладывает, как бы примеривается к тексту, потом ныряет в него с головой — и тогда об актере Райкине забываешь напрочь. В стене появляется дверь, другая — из одной появляется трио музыкантов, за другой Райкин исчезает, чтобы переодеться в потертый халат. По стене летит анимационный мокрый снег и бродят тени. Первую отбрасывает он сам. Тень отделяется от него и растет подобно тому, как растут его гордыня и презрение к себе. Он ищет истоки своей муки в молодости — тогда, обиженный товарищами, он отомстил за унижение беззащитной проститутке Лизе. На стене рождается тень Лизы. Он хлещет ее словами, и тень встает со стула и понуро уходит. Снова рождается и уходит. Целая вереница Лиз проходит через него, возбуждая в нем поток самообвинений. «Это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть вполовину меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного столетия».
Райкин исполнил диагноз самым грандиозным образом. Но он не только выдающийся актер — еще и моралист. В финале он выходит из образа: «Ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины да еще трусость свою принимали за благоразумие. Так что я, пожалуй, еще живее вас выхожу. Да взгляните пристальнее!» Обличения, скажем прямо, вечера не украшают, хотя и не в силах его испортить.
На премьеру привезли пожилую женщину. Это было душераздирающее зрелище — женщина с трудом поднималась по лестнице к театру. Там ее ждала инвалидная коляска, но в театре предстояла еще одна лестница, круче прежней. Я вспомнила о женщине, когда в конце зал подхватился на ноги — и те, кто помнит Труффальдино, и те, кто видел Грегора Замзу, — и аплодировал стоя. Я вспомнила о женщине и позавидовала: вряд ли, когда я буду в ее возрасте и состоянии, найдется другой такой спектакль, ради которого стоит встать и идти — даже когда ноги уже не носят.